АКСИОМАТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ БЕЗ ПРОЦЕНТА. Часть IV.
4. Аксиоматика и догматика
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух ... там Русью пахнет!
(А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»,
Посвящение)
Аксиоматик досточтимый
Украл у жизни толстый куш,
Не будучи уж очень дюж.
Догматик, посмотрев сурово,
Не стал перечить …
Ведь она,
Аксиоматика сполна
В расчёте с жизнью пребывает
И тем догматику питает.
Аксиоматик окрылённый
Писать поэму был бы рад,
Но видя впереди закат
Европы просветлённой
В такт ...
Вернулся к жизни,
А за нею
Мечтою цельной вразумлённый,
Отправился искать его,
Того,
Кто в истину влюблённый
Подскажет путь неусреднённый.
И успокоится мечта,
Прибежище найдя в походе
За истиной …
Она,
Всегда красива и полна
Быть в человеке суждена,
Соединив совет с мечтою
И памятью за много лет
Откроет воли яркий свет
В делах …
Тогда мечта возобновится
И путь опять тот повторится,
А в поколениях тех честных
История возобновится.
За сим советчик безымянный,
Историей руководя,
Ждёт непременно и тебя,
Когда с мечтой поговоря …
Но полно убеждать тебя
В круговороте зим и вёсен.
Мечта, призванье человека,
С неё советчик начинал
И тем в историю попал.
Слово божественно. И не только, как веруют христиане, оно божественно по своему происхождению:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Оно было в начале у Бога» (1),
но и как потом словно в подтверждение этой веры, следуя ей, человек словом творил свою историю:
«Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков;
И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (2),
включая историю экономической мысли, вполне материальную, где в полном соответствии с представлением об аксиоме (3) как внешней по отношению к теории сущности и не требующей доказательства словно из тьмы появилась аксиоматика, в основе которой «долг» (4), «процентом» растягивающая время обязательств обмена.
Но тьма не объяла свет, т. е. жизнь, даже если английская политическая экономия, а мы не знаем никакой иной политической экономии кроме английской, осознанно или неосознанно выглядит как естественнонаучная теория. Уильям Петти ведь был natural philosopher. Даже сейчас в общественном сознании эпохи биржевых «пузырей» силой искусства кинематографа поддерживается прагматизм английской экономической мысли, понимающей фундаментальность связи экономики с природой, когда за аналогию принимается происхождение жизни из «пузыря» и «пузыря» биржевого. Сатира это или юмор, или символический акт указания на связь тайного с явным судить зрителям фильма «Wall Street: Money Never Sleeps» американского режиссёра Оливера Стоуна, но в основе мысль, что алчность это добродетель, добродетель законная.
Не грех ли алчность? А что если дело представлено как межвидовая конкуренция, продуктивный эгоизм, когда среди своих взаимопомощь и альтруизм, который ещё означает и превосходство над другими своей способностью пожертвовать чем-то на их бедность? Абсолютна ли тогда греховность алчности человеческой или она относительна границам сообщества своих, за пределами которого вроде бы и не люди вообще? Подобные вопросы разбираются Ричардом Докинзом в предисловии к юбилейному изданию (2006 года) своей книги «Эгоистичный ген», критики которой выражали склонность «казнить» гонца научного знания о гене, сравнивая это знание с рекламно-социобиологическими приложениями тетчеризма и сдвигом как бы от законности и правопорядка к монетаризму (Докинз, 2013, с. 9 - 20). Но кто из монетаристов подверг сомнению законность средства платежа долговой конструкции? Конструкция эта оказалась выглядящая как вневременная, по крайней мере, вне времени известной нам политической экономии. Означает ли это конец истории политической экономии?
Свет и тьма. Мир видимый и невидимый в слове, которое Бог, а человек как подобие его находится между этими мирами, где слова видимые осмыслены их значениями в мире невидимом. Свободный же нравственный выбор смысла сказанного, потом и сделанного порождает ответственность за него. Не в этой ли ответственности мистически проявляются чудеса, когда известные, но доселе скрытые смыслы обнаруживают себя в действии подобно тому, что вряд ли возможно считать генетический детерминизм абсолютным? В нашем случае — абсолютен ли «генетический детерминизм» «долга»?
Ответ на последний вопрос, пусть чувственный, неосознанный, но отрицательный, наверное мог бы дать любой гимназист Российской империи, которого не учили генетике, а учили, что основные истины религии начинаются с веры в личного Бога: «Все исторически известные народы представляли божество как личность ...», «Вторая основная истина религии есть вера в невидимый духовный сверхъестественный мир. В основании этой веры заключается общечеловеческое убеждение, что видимым творением божьим не ограничивается область бытия, но, что кроме видимого мира существует невидимый, духовный мир, с которым человек должен находиться в известных нравственных отношениях», а невидимое бытие дает возможность откровениям (Городцев, 1902, с. 3).
Там где ответ чувственный, неосознанный, но отрицательный, там место неприятию. Его неосознанность обусловлена тем, что в догматике основных религий вряд ли возможно усмотреть указания непосредственно на «процент», связанный с аксиоматикой, в основе которой «долг» и тем, что в русской словесности, в её лексикографии чрезвычайно мало фразеологизмов, посвященных понятию «долг / в долг / в долгах» в значениях взаймы, с обязательством возврата — у И. С.Тургенева в «Безденежье»: «Ну там, в лавчонке, в долг возьми. Скажи, что завтра всё отдам»; на занятые деньги жить, существовать и т.п. - у Н. В. Гоголя в письме М. П. Погодину от 28 декабря 1840 года: «Я так покоен, что даже не думаю вовсе о том, что у меня ни копейки денег. Живу кое-как в долг»; без оплаты сразу, немедленно, с последующей оплатой — у А. П. Чехова в «Анне на шее»: «Вот она вышла за богатого, а денег у неё всё-таки не было, венчальное платье шила в долг», а также у Д. В. Григоровича и А. И. Куприна (5).
Не найдя непосредственных оснований в религиозной догматике, аксиоматика политической экономии с процентом закрепилась в праве государственным установлением, в древности называемым догматом, законного средства платежа кредитной конструкции (legal tender) и надолго подавила не только свободу аксиоматики вообще, но и возможность человеку сделать свой нравственный выбор в отношениях обмена, производства, распределения и воспроизводства. Оставалось только мучиться последствиями такой несвободы, прикрытой иллюзией догматики, её суррогатом.
Догматика аскетична. Аксиоматика избыточна свободой выбора. Как же получилось, что аксиоматика политической экономии с процентом стала выглядеть как догматика неизменностью и необсуждаемостью однажды выбранного пути, состоящего в краже у Бога его прерогативы творения из ничего и приватизации, по сути, краже и монетизации времени, которое тоже принадлежит Богу? Как религия оказалась замененной псевдорелигией денег, за которые можно обязаться (6) продать своё время, но невозможно купить его во всей полноте, т.е. бессмертие? Есть ли внутренний предел такому пути и власти тех, кто его выбрал как неминуемая ответственность за тот их нравственный выбор?
Ответы на эти вопросы возможно найти у французского историка Жака Ле Гоффа в его книге «Средневековье и деньги: очерк исторической антропологии». «Всё чего требуют сверх основной суммы, - это ростовщичество (Quicquid ultra sortem exigitur usura est)» (Ле Гофф, 2010, с. 85). В XIII веке позиция церкви состояла в том, что «1) Ростовщичество порождается смертным грехом алчности (avaritia). Другой смертный грех, порождаемый алчностью, - торговля духовными благами, которую называют симонией … 2) Ростовщичество — это кража, кража времени, принадлежащего только Богу, потому что заставляет платить за время, прошедшее между ссудой и её возвращением… 3) Ростовщичество — грех против справедливости ..., а ведь XIII век был par excellence, веком справедливости, представляющей собой видную добродетель королей» (Ле Гофф, 2010, с. 85-86). Кто может представлять такую добродетель в республике, где справедливость тщетно силится найти свое прибежище в каждодневном законотворчестве по правилу большинства? В общем, тогда считалось, что ростовщичество это погибель и грех против природы, которая творение Божье (Ле Гофф, 2010, с. 86). «Фома говорит вслед за Аристотелем: «Nummus non parit nummus» (деньги не рождают деньги)» (Ле Гофф, 2010, с. 86) (7). Но всё же оправдание долга и процентов по нему произошло. Как считает Жак Ле Гофф это начало происходить со второй половины XII века через католическое учение о чистилище, когда пропорционально количеству и тяжести грехов христианин мучается некоторое время, но избегает ада навечно (Ле Гофф, 2010, с. 93). У ростовщиков и других грешников появилась не только надежда, но и некая гарантия, а это сила! Если бы алчность была бы единственным грехом, то с католическим догматом о чистилище было бы много проще. Возможно догматика уровнялась бы с аксиоматикой. Но усмотрение, а затем растягивание пространства между раем и адом, как и растягивание времени обязательств обмена между людьми, интерпретация грехов, операции с ними, включая замаливание их родственниками и знакомыми грешника, открыли дорогу прогрессу, интерпретируемому как единственно возможный и не обсуждаемый, прогресс как поступательное движение, улучшение в процессе развития (8). Путь выбран. Прямой путь. Жизнь человека коротка. Есть ли смысл озаботиться его истинностью, когда впереди такие чарующие перспективы улучшения? Природы?
Гай Джонсон «Вечеринка в чистилище», 1989 год
«Как прямо ехати — живу не бывати — нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролётному» (9), - слова, представшие перед глазами русского витязя на распутье.
В. М. Васнецов «Витязь на распутье», 1882 год
Согласно былинной мудрости прямой путь гибельный. Наверное потому, что тупик издалёка виден. Вот кто-то и оставил предупреждение на камне добрым молодцам. О грехе, ибо смертен он. Вспомним о таковом в форме торговли духовными благами. «Сходную эволюцию в те времена пережили представители еще одной профессиональной категории. Это были «новые интеллектуалы», которые вне монастырских или соборных школ обучали студентов и брали с них за это плату, collecta. Святой Бернард в числе прочих клеймил их как «продавцов слов и торговцев таковыми», поскольку они продают знание, которое, как и время принадлежит только Богу. В XIII в. эти интеллектуалы организовались в университеты, обеспечив себе не только необходимый минимум, но, как правило, и обеспеченную жизнь, хотя встречались и бедные университеты. Во всяком случае, новое слово этих новых интеллектуалов было некоторым образом связано с деньгами, проникшими во все сферы человеческой деятельности, как традиционные, так и новые» (Ле Гофф, 2010, с. 87). Добавим — с деньгами ростовщическими. Так университетское образование и прогресс шли и идут в истории «рука об руку» с ростовщичеством, как кража времени и знаний, и понятно, что в университетских стенах не могло родиться сомнение в собственных основаниях. Рухнули бы университетские стены и позор покрыл бы храм науки, если бы вся она концентрировалась в университетах и корпорациях, и не было бы академий. Но как бы университеты не прикрывали ростовщичество, а банки университеты, божественная сущность знания, если в Слове оно, и Слово Бог, а Человек создан Богом по образу и подобию своему, как и разделение труда, не объединение, и теперь разделение глобальное, неизбежно обнаружило «генетический» предел или дефект суррогатной религии денег и выбранного направления прогресса. Знание как вид имущества в собственности, отделяемого от человека в форме слов и оставляемого в залог, весьма проблематично в повторном использовании. В этом состоит вся проблема передачи технологий между разными культурами и так называемой экономики, основанной на знаниях. Ведь Слово — сущность мира видимого, естественного, а выраженное Словом Знание постоянно осмысливается в своих значениях Человеком вариативно. Эти вариации — сущности мира невидимого, сверхъестественного, ведь кто знает, какой вариант воплотится в действии? Общественность Знания без Человека, без Личности только запутывает эту очевидную немногим картину мира.
Читателю может показаться, что альтернатива выбранному направлению прогресса — регресс, мракобесие. Но из чего следует, что в раннее средневековье следует возвращаться физически? Да и невозможно это. Лишь культура, её артефакты позволяют нам перемещаться во времени и увидеть как сокрывалась истина в самой культуре и какой ответ этому уготован в ней. А может идейно, своей вольной или невольной апологетикой процента многие остались эдак в веке XIV и теперь агрессией насилуют свою и чужую совесть, дабы отсрочить неизбежную ответственность за сделанный выбор?
Возводя в принцип положение «должен значит грешен» и ставя ему в зеркальное соответствие другое положение «грешен значит должен» мы получаем возможность видеть как аксиоматика представляется догматикой, жонглируются представления о долге, происходящем не только из эквивалентного и одновременного обмена, но и из насильственного действия по взятию чужого, включая неэквивалентный и разведенный во времени обмен. Последний не является промежуточным состоянием, а суть насилие, согласие на которое его жертвы нисколько его не оправдывает. Господи, спаси и сохрани чад своих неразумных — могло бы быть аллегорией неразличения в Слове мира видимого и невидимого и недееспособность человека, не развившегося в Личность и неспособного делать нравственный выбор брать чужое или нет, обмениваться и как. Может ли такой человек обойтись без отеческой заботы, включая пастыря и государство как бы эту заботу не интерпретировали её субъекты?
В книге Маргарет Этвуд «История долгов наших: Долги и темная сторона богатства» показано, как сокрывалось значение хлеба насущного и мельницы их долговой интерпретацией. «В Библии говорится: «Никто не должен брать в залог верхнего и нижнего жерновов; ибо таковой берет в залог душу». … Запрет на взятие в залог жернова объясняется тем, что это необходимая вещь, без которой человек не сможет выжить, а значит не сможет вернуть долг и получить назад свой жернов» (Этвуд, 2010, с. 51-52). Звучит, как если бы долг был вездесущим общественным отношением. «Не сможет выжить» – совсем другое дело. Здесь ценность хлеба насущного близка стоимости, если бы хлеб насущный опосредовал обмен как первая после воздуха и воды, но удовлетворяемая рукотворно потребность. И без обмена человек не сможет выжить, если это действительно обмен. В этом политико-экономическая общественность человека, становящаяся существенно понятнее, если бы потребность в хлебе насущном оборачивалась то ценностью, то стоимостью в зависимости от содержания действия — производство ли это, обмен или потребление и воспроизводство.
Каждый прожитый нами год конечно богат событиями, но упомянутая Маргарет Этвуд легенда о том, что святой Николай (Санта-Клаус) «... 25 декабря по печной трубе проникает в жилище с мешком всякой всячины, позаимствованной из ломбардов» как и то, что в «... XIX веке бытовало выражение «старик Ник», так было принято называть дьявола, а это выражение напрямую связано со святым Николаем … Кроме того глагол «to nick» имеет сленговое значение «украсть»» (Этвуд, 2010, с. 55) наверное недвусмысленно указывает на некий перебор с ломбардным кредитом, а то и на сокрытие дьявольской вуалью многозначности пути к хлебу насущному. В русской же традиции образ святого Николая обращает нас ещё к более древней традиции языческого мифа о Велесе — покровителе пахарей, торговцев, поэтов и мудрецов и противостоящего некоторой неведомой силой дружиннику Перуну. Сила та неведомая в слове заключена и, будучи противостоящей власти оружия и установления, похищающей урожай, представляется властью чертовщиной мира невидимого, сверхъестественного. Слово оказывается сильнее оружия. Оно вообще в каком-то другом измерении действует, ибо, если в значении своем правильно скомпановано со значениями других слов, становится действующей причиной даже в мысли - запускается определенная последовательность действий. Это показано А. С. Пушкиным в стихотворении «Песнь о вещем Олеге»:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из тёмного леса навстречу ему
Идёт вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землёю?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмёшь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово моё:
Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твоё;
Твой щит на вратах Цареграда:
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы…
Под грозной бронёй ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего…
Но примешь ты смерть от коня своего.
Олег усмехнулся – однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчанье, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твоё позлащенное стремя.
Прощай, утешайся – да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня!
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конём отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне весёлом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана…
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
«А где мой товарищ? – промолвил Олег. —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? Всё так же ль легок его бег?
Всё тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твоё предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят – на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалёкой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мёртвой главы гробовая змея
Шипя между тем выползала;
Как чёрная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
В. М. Васнецов «Встреча Олега с кудесником», 1899 год
В англоязычной классической литературе, как показывает Маргарет Этвуд, множество долговых сюжетов. Эта культура наряду с политической экономией буквально пронизана этими сюжетами вплоть до психологии и психиатрии. А психология сегодня претендует на универсальность объяснения человеческого поведения.
Например, в романе «Дьявол и Том Уокер» Вашингтона Ирвинга мистер Уокер заключил дьявольскую сделку, став ростовщиком в Бостоне: «... после того, как вами белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов, кроме того я - покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний. - В итоге, если не ошибаюсь, - бесстрашно заметил Том, - вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой» (Этвуд, 2010, с. 88-89).
Уильям Теккерей в «Ярмарке тщеславия» - книге про игру «попробуй получи с меня» «... очень подробно описывает состояние финансов в семействе Кроули. Бекки и Родон очаровывали торговцев своими изысканными манерами и социальным положением, после чего те продавали им в кредит все что угодно, не получив обещанной платы … Теккерей замечает: … Когда мы читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил головы ливрейным лакеям … Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он отправит туда немало других человеческих душ» (Этвуд, 2010, с. 97-98).
«Тема долгов воистину вездесуща, трудно остановиться на чем-нибудь определенном. Может, нам родиться в долговой тюрьме, как, например, крошка Доррит у Диккенса? Или испытать на себе все последствия безрассудных долгов, когда, как в «Хижине дяди Тома», приходится продавать людей, чтобы заплатить по счетам?» (Этвуд, 2010, с. 100-101) (10).
«Именно мельник-мошенник фигурирует в «Рассказе мажордома» Чосера» (Этвуд, 2010, с. 107) (11), где мельник, укравший половину мешка муки у давших зерно на помол, поплатился совращением жены и дочери в оплату своего долга, образованного кражей. «Мельница на Флоссе» Джордж Элиот, как пишет Маргарет Этвуд, это не протофеменистская история, а история долгов мистера Тэлливера, т.к. именно долг является движущей силой всего романа (Этвуд, 2010, с. 110).
Когда слышишь про «правила игры», понимаешь, что игры то две - имущество и жизнь человеческая, которые связаны. И, похоже, связаны кражей. В этой части Маргарет Этвуд обращается к американскому психологу и психиатру Эрику Берну, т.к. он, по её мнению, рассматривал различные варианты игры «должник» (Этвуд, 2010, с. 114). Догматика ли этому виной или одна из возможных аксиоматик, выглядящая как догматика?
«Наше мышление нередко попадает в беду. Язык наш – враг наш. Почти за каждым высказываемым или воспринимаемым словом таится, как в засаде, омонимия. Мысля, и в особенности выражая свои мысли, мы других не можем обеспечить от ошибок понимания, а сами впадаем в ошибки выражения. Среди этого рода ошибок выделяется своею парадоксальностью одна: имея дело с омонимами, начинают искать их общее значение или общий источник. Психологически или лингвистически, может быть, такой вопрос не лишен интереса, но логически он парадоксален. Логически обобщение допускается, как подведение под один род видов, естественно, обозначенных разными именами. Но как понимать обобщение, подводящее разные, но одинаково именуемые вещи под один род? Омонимы не должны быть обобщаемы, а должны быть различаемы и детерминируемы; значение каждого имени должно строго отграничиваться; значение, на которое мы обращаем внимание, должно быть выделено и строго фиксировано», - писал в начале XX века русский философ Г. Г. Шпет (Шпет, 1916, с. 156). Смешивание разного, одинаково называемого обменом как методологический ход вольно или невольно оказался востребован в английской политической экономии и её аксиоматике. Мысленные построения о долге и проценте, когда-то далёкие от природы, а теперь и противостоящие ей, стали реальностью, причём утвержденной государственными установлениями в праве. Реальность изучалась политико-экономически, в т.ч. в университетах, имеющих те же основания, что и ростовщичество. И как же на этом глобусе Европы могли произойти природосообразные изменения в аксиомах политической экономии, которые выглядят как догмы?
Чем дольше на восток от Европы, тем меньше в литературе ощущается сокрытие назначения мельницы и хлеба насущного как исключительного дьявольского инструмента получения богатства.
У карелов и финнов, в прежние времена подданных Российской империи, в их эпосе «Калевала», в котором устроитель земли и сеятель зерна, а также маг и чародей Вяйнямёйнен вместе с кузнецом и охотником отбирает у сил мрака и зла мельницу Сампо, которая сама подобно рогу изобилия дает достаток в виде муки, соли и золота.
Молвит верный Вяйнямёйнен,
Ильмаринена пытает:
«Ильмаринен, брат мой милый,
Вековечный ты кователь,
Что же, выковал ты Сампо,
Изукрасил ли ты крышку?»
Отвечает Ильмаринен,
Молвит сам искусный мастер:
«Сампо новое уж мелет.
Крышка пестрая готова:
И с рассвета мелет меру,
Мелет меру на потребу,
А другую — для продажи,
Третью меру на пирушки»
(Калевала: карело-финский народный эпос. Руна десятая).
Вяйнямёйнен не только божественного происхождения, но и действует не силой, а словом и музыкой.
Роберт Экман «Вяйнямёйнен», 1866 год
Примечательно, что родившийся в селе, называемом ныне Торфяновкой (12), финский скульптор Йоханнес Таканен создал статую Вяйнямёйнена в выборгском парке Монрепо, а воссоздатель «Калевалы» Элиас Лённрот был избран почётным академиком Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук , как и воссоздатель эстонского эпоса «Калевипоэг» Фридрих Крейцвальд был удостоен Императорской Санкт-Петербургской Академией Наук Демидовской премии. В этой связи небесный план Санкт-Петербурга ещё ждёт своего открытия людям.
Символично, что картина финского художника Аксели Галлен-Каллела «Защита Сампо» напоминает картину И. Я. Билибина «Кащей Бессмертный».
Аксели Галлен-Каллела «Защита Сампо», 1896 год
И. Я. Билибин «Кащей Бессмертный», 1901 год
Хлеб, соль всегда были ценностями в России, Украине, Белоруссии, Литве, Польше, в т.ч. и валютными, да и не только там. И только «царь Кащей над златом чахнет» (13). Этот сказочный образ подсказывает радикальное решение, ибо согласно опере Н. А. Римского-Корсакова «Кащей Бессмертный» смерть Кащея запрятана в слезе его дочери, а любовь вызвала слезу и ... конец Кащея и его царства, свет и волю. Любовь сильнее нелюбви.
В. М. Васнецов «Кащей Бессмертный», 1917 — 1926 годы
Такое решение не сродни дискуссии о справедливой мере процента и надгосударственной институализации такой «справедливости» или сколько у процента «природ», «ипостасей» и «лиц», если уместна аналогия Халкидонскому Собору (14), приведшему к распаду Римской империи. Ибо распад неизбежен вследствие растягивающего время и пространство процента, сокрываюшего также от нас другое понимание обмена.
----------
1. От Иоанна 1,2.
2. От Иоанна 3,5.
3. «АКСИОМА, -ы, ж. 1. Исходное положение, принимаемое без доказательств и лежащее в основе доказательств истинности других положений (спец.). 2. Положение, принимаемое без доказательств (книжн.)». (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с 21.).
4. В русском языке есть два слова «ДОЛГ». Первое употребляется для обозначения гражданского долга, долга службы, честно выполняющего свои обязанности человека, почтение памяти умершего, первоочередность. Второе употребляется для обозначения взятого взаймы (преимущественно денег), неоплатного долга как бесконечной благодарности, возможности отплатить тем же самым. (Там же, с. 173).
5. Фразеологический словарь русского языка: [Св. 4000 слов. ст.] / Сост. Л. А. Войнова и др.; под ред. А.И. Молоткова. – 5-е изд., стер. – СПб.: Вариант, 1994. – 544 с., с. 140.
6. ДОЛГ — то же, что ОБЯЗАННОСТЬ, которая есть круг действий, возложенных на кого-нибудь и безусловных для выполнения (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с. 173, 442.) - суть многозначная модель управления государством, становящаяся однозначной, если светское государство опирается на центральный банк.
7. Речь о Фоме Аквинском.
8. ПРОГРЕСС (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с. 608.).
9. Слова с камня на картине В. М. Васнецова «Витязь на распутье».
10. Речь о романе против рабовладения Гарриет Бичер-Стоу.
11. Образ мельника-мошенника обусловлен, как объясняет Маргарет Этвуд, в фольклоре Старого и Нового Света природой профессии, которая состоит в переработке и, следовательно, есть возможность украсть часть сырья, тогда как собственный трудовой вклад человека такой профессии в конечном продукте оценить практически невозможно.
12. Пограничный переход из России в Финляндию по дороге на Хельсинки.
13. А. С. Пушкин «Руслан и Людмила», Посвящение.
14. Четвёртый Вселенский Собор 451 года, признаваемый православием, католицизмом, англиканством и лютеранством.
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух ... там Русью пахнет!
(А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»,
Посвящение)
Аксиоматик досточтимый
Украл у жизни толстый куш,
Не будучи уж очень дюж.
Догматик, посмотрев сурово,
Не стал перечить …
Ведь она,
Аксиоматика сполна
В расчёте с жизнью пребывает
И тем догматику питает.
Аксиоматик окрылённый
Писать поэму был бы рад,
Но видя впереди закат
Европы просветлённой
В такт ...
Вернулся к жизни,
А за нею
Мечтою цельной вразумлённый,
Отправился искать его,
Того,
Кто в истину влюблённый
Подскажет путь неусреднённый.
И успокоится мечта,
Прибежище найдя в походе
За истиной …
Она,
Всегда красива и полна
Быть в человеке суждена,
Соединив совет с мечтою
И памятью за много лет
Откроет воли яркий свет
В делах …
Тогда мечта возобновится
И путь опять тот повторится,
А в поколениях тех честных
История возобновится.
За сим советчик безымянный,
Историей руководя,
Ждёт непременно и тебя,
Когда с мечтой поговоря …
Но полно убеждать тебя
В круговороте зим и вёсен.
Мечта, призванье человека,
С неё советчик начинал
И тем в историю попал.
Слово божественно. И не только, как веруют христиане, оно божественно по своему происхождению:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Оно было в начале у Бога» (1),
но и как потом словно в подтверждение этой веры, следуя ей, человек словом творил свою историю:
«Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков;
И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (2),
включая историю экономической мысли, вполне материальную, где в полном соответствии с представлением об аксиоме (3) как внешней по отношению к теории сущности и не требующей доказательства словно из тьмы появилась аксиоматика, в основе которой «долг» (4), «процентом» растягивающая время обязательств обмена.
Но тьма не объяла свет, т. е. жизнь, даже если английская политическая экономия, а мы не знаем никакой иной политической экономии кроме английской, осознанно или неосознанно выглядит как естественнонаучная теория. Уильям Петти ведь был natural philosopher. Даже сейчас в общественном сознании эпохи биржевых «пузырей» силой искусства кинематографа поддерживается прагматизм английской экономической мысли, понимающей фундаментальность связи экономики с природой, когда за аналогию принимается происхождение жизни из «пузыря» и «пузыря» биржевого. Сатира это или юмор, или символический акт указания на связь тайного с явным судить зрителям фильма «Wall Street: Money Never Sleeps» американского режиссёра Оливера Стоуна, но в основе мысль, что алчность это добродетель, добродетель законная.
Не грех ли алчность? А что если дело представлено как межвидовая конкуренция, продуктивный эгоизм, когда среди своих взаимопомощь и альтруизм, который ещё означает и превосходство над другими своей способностью пожертвовать чем-то на их бедность? Абсолютна ли тогда греховность алчности человеческой или она относительна границам сообщества своих, за пределами которого вроде бы и не люди вообще? Подобные вопросы разбираются Ричардом Докинзом в предисловии к юбилейному изданию (2006 года) своей книги «Эгоистичный ген», критики которой выражали склонность «казнить» гонца научного знания о гене, сравнивая это знание с рекламно-социобиологическими приложениями тетчеризма и сдвигом как бы от законности и правопорядка к монетаризму (Докинз, 2013, с. 9 - 20). Но кто из монетаристов подверг сомнению законность средства платежа долговой конструкции? Конструкция эта оказалась выглядящая как вневременная, по крайней мере, вне времени известной нам политической экономии. Означает ли это конец истории политической экономии?
Свет и тьма. Мир видимый и невидимый в слове, которое Бог, а человек как подобие его находится между этими мирами, где слова видимые осмыслены их значениями в мире невидимом. Свободный же нравственный выбор смысла сказанного, потом и сделанного порождает ответственность за него. Не в этой ли ответственности мистически проявляются чудеса, когда известные, но доселе скрытые смыслы обнаруживают себя в действии подобно тому, что вряд ли возможно считать генетический детерминизм абсолютным? В нашем случае — абсолютен ли «генетический детерминизм» «долга»?
Ответ на последний вопрос, пусть чувственный, неосознанный, но отрицательный, наверное мог бы дать любой гимназист Российской империи, которого не учили генетике, а учили, что основные истины религии начинаются с веры в личного Бога: «Все исторически известные народы представляли божество как личность ...», «Вторая основная истина религии есть вера в невидимый духовный сверхъестественный мир. В основании этой веры заключается общечеловеческое убеждение, что видимым творением божьим не ограничивается область бытия, но, что кроме видимого мира существует невидимый, духовный мир, с которым человек должен находиться в известных нравственных отношениях», а невидимое бытие дает возможность откровениям (Городцев, 1902, с. 3).
Там где ответ чувственный, неосознанный, но отрицательный, там место неприятию. Его неосознанность обусловлена тем, что в догматике основных религий вряд ли возможно усмотреть указания непосредственно на «процент», связанный с аксиоматикой, в основе которой «долг» и тем, что в русской словесности, в её лексикографии чрезвычайно мало фразеологизмов, посвященных понятию «долг / в долг / в долгах» в значениях взаймы, с обязательством возврата — у И. С.Тургенева в «Безденежье»: «Ну там, в лавчонке, в долг возьми. Скажи, что завтра всё отдам»; на занятые деньги жить, существовать и т.п. - у Н. В. Гоголя в письме М. П. Погодину от 28 декабря 1840 года: «Я так покоен, что даже не думаю вовсе о том, что у меня ни копейки денег. Живу кое-как в долг»; без оплаты сразу, немедленно, с последующей оплатой — у А. П. Чехова в «Анне на шее»: «Вот она вышла за богатого, а денег у неё всё-таки не было, венчальное платье шила в долг», а также у Д. В. Григоровича и А. И. Куприна (5).
Не найдя непосредственных оснований в религиозной догматике, аксиоматика политической экономии с процентом закрепилась в праве государственным установлением, в древности называемым догматом, законного средства платежа кредитной конструкции (legal tender) и надолго подавила не только свободу аксиоматики вообще, но и возможность человеку сделать свой нравственный выбор в отношениях обмена, производства, распределения и воспроизводства. Оставалось только мучиться последствиями такой несвободы, прикрытой иллюзией догматики, её суррогатом.
Догматика аскетична. Аксиоматика избыточна свободой выбора. Как же получилось, что аксиоматика политической экономии с процентом стала выглядеть как догматика неизменностью и необсуждаемостью однажды выбранного пути, состоящего в краже у Бога его прерогативы творения из ничего и приватизации, по сути, краже и монетизации времени, которое тоже принадлежит Богу? Как религия оказалась замененной псевдорелигией денег, за которые можно обязаться (6) продать своё время, но невозможно купить его во всей полноте, т.е. бессмертие? Есть ли внутренний предел такому пути и власти тех, кто его выбрал как неминуемая ответственность за тот их нравственный выбор?
Ответы на эти вопросы возможно найти у французского историка Жака Ле Гоффа в его книге «Средневековье и деньги: очерк исторической антропологии». «Всё чего требуют сверх основной суммы, - это ростовщичество (Quicquid ultra sortem exigitur usura est)» (Ле Гофф, 2010, с. 85). В XIII веке позиция церкви состояла в том, что «1) Ростовщичество порождается смертным грехом алчности (avaritia). Другой смертный грех, порождаемый алчностью, - торговля духовными благами, которую называют симонией … 2) Ростовщичество — это кража, кража времени, принадлежащего только Богу, потому что заставляет платить за время, прошедшее между ссудой и её возвращением… 3) Ростовщичество — грех против справедливости ..., а ведь XIII век был par excellence, веком справедливости, представляющей собой видную добродетель королей» (Ле Гофф, 2010, с. 85-86). Кто может представлять такую добродетель в республике, где справедливость тщетно силится найти свое прибежище в каждодневном законотворчестве по правилу большинства? В общем, тогда считалось, что ростовщичество это погибель и грех против природы, которая творение Божье (Ле Гофф, 2010, с. 86). «Фома говорит вслед за Аристотелем: «Nummus non parit nummus» (деньги не рождают деньги)» (Ле Гофф, 2010, с. 86) (7). Но всё же оправдание долга и процентов по нему произошло. Как считает Жак Ле Гофф это начало происходить со второй половины XII века через католическое учение о чистилище, когда пропорционально количеству и тяжести грехов христианин мучается некоторое время, но избегает ада навечно (Ле Гофф, 2010, с. 93). У ростовщиков и других грешников появилась не только надежда, но и некая гарантия, а это сила! Если бы алчность была бы единственным грехом, то с католическим догматом о чистилище было бы много проще. Возможно догматика уровнялась бы с аксиоматикой. Но усмотрение, а затем растягивание пространства между раем и адом, как и растягивание времени обязательств обмена между людьми, интерпретация грехов, операции с ними, включая замаливание их родственниками и знакомыми грешника, открыли дорогу прогрессу, интерпретируемому как единственно возможный и не обсуждаемый, прогресс как поступательное движение, улучшение в процессе развития (8). Путь выбран. Прямой путь. Жизнь человека коротка. Есть ли смысл озаботиться его истинностью, когда впереди такие чарующие перспективы улучшения? Природы?
Гай Джонсон «Вечеринка в чистилище», 1989 год
«Как прямо ехати — живу не бывати — нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролётному» (9), - слова, представшие перед глазами русского витязя на распутье.
В. М. Васнецов «Витязь на распутье», 1882 год
Согласно былинной мудрости прямой путь гибельный. Наверное потому, что тупик издалёка виден. Вот кто-то и оставил предупреждение на камне добрым молодцам. О грехе, ибо смертен он. Вспомним о таковом в форме торговли духовными благами. «Сходную эволюцию в те времена пережили представители еще одной профессиональной категории. Это были «новые интеллектуалы», которые вне монастырских или соборных школ обучали студентов и брали с них за это плату, collecta. Святой Бернард в числе прочих клеймил их как «продавцов слов и торговцев таковыми», поскольку они продают знание, которое, как и время принадлежит только Богу. В XIII в. эти интеллектуалы организовались в университеты, обеспечив себе не только необходимый минимум, но, как правило, и обеспеченную жизнь, хотя встречались и бедные университеты. Во всяком случае, новое слово этих новых интеллектуалов было некоторым образом связано с деньгами, проникшими во все сферы человеческой деятельности, как традиционные, так и новые» (Ле Гофф, 2010, с. 87). Добавим — с деньгами ростовщическими. Так университетское образование и прогресс шли и идут в истории «рука об руку» с ростовщичеством, как кража времени и знаний, и понятно, что в университетских стенах не могло родиться сомнение в собственных основаниях. Рухнули бы университетские стены и позор покрыл бы храм науки, если бы вся она концентрировалась в университетах и корпорациях, и не было бы академий. Но как бы университеты не прикрывали ростовщичество, а банки университеты, божественная сущность знания, если в Слове оно, и Слово Бог, а Человек создан Богом по образу и подобию своему, как и разделение труда, не объединение, и теперь разделение глобальное, неизбежно обнаружило «генетический» предел или дефект суррогатной религии денег и выбранного направления прогресса. Знание как вид имущества в собственности, отделяемого от человека в форме слов и оставляемого в залог, весьма проблематично в повторном использовании. В этом состоит вся проблема передачи технологий между разными культурами и так называемой экономики, основанной на знаниях. Ведь Слово — сущность мира видимого, естественного, а выраженное Словом Знание постоянно осмысливается в своих значениях Человеком вариативно. Эти вариации — сущности мира невидимого, сверхъестественного, ведь кто знает, какой вариант воплотится в действии? Общественность Знания без Человека, без Личности только запутывает эту очевидную немногим картину мира.
Читателю может показаться, что альтернатива выбранному направлению прогресса — регресс, мракобесие. Но из чего следует, что в раннее средневековье следует возвращаться физически? Да и невозможно это. Лишь культура, её артефакты позволяют нам перемещаться во времени и увидеть как сокрывалась истина в самой культуре и какой ответ этому уготован в ней. А может идейно, своей вольной или невольной апологетикой процента многие остались эдак в веке XIV и теперь агрессией насилуют свою и чужую совесть, дабы отсрочить неизбежную ответственность за сделанный выбор?
Возводя в принцип положение «должен значит грешен» и ставя ему в зеркальное соответствие другое положение «грешен значит должен» мы получаем возможность видеть как аксиоматика представляется догматикой, жонглируются представления о долге, происходящем не только из эквивалентного и одновременного обмена, но и из насильственного действия по взятию чужого, включая неэквивалентный и разведенный во времени обмен. Последний не является промежуточным состоянием, а суть насилие, согласие на которое его жертвы нисколько его не оправдывает. Господи, спаси и сохрани чад своих неразумных — могло бы быть аллегорией неразличения в Слове мира видимого и невидимого и недееспособность человека, не развившегося в Личность и неспособного делать нравственный выбор брать чужое или нет, обмениваться и как. Может ли такой человек обойтись без отеческой заботы, включая пастыря и государство как бы эту заботу не интерпретировали её субъекты?
В книге Маргарет Этвуд «История долгов наших: Долги и темная сторона богатства» показано, как сокрывалось значение хлеба насущного и мельницы их долговой интерпретацией. «В Библии говорится: «Никто не должен брать в залог верхнего и нижнего жерновов; ибо таковой берет в залог душу». … Запрет на взятие в залог жернова объясняется тем, что это необходимая вещь, без которой человек не сможет выжить, а значит не сможет вернуть долг и получить назад свой жернов» (Этвуд, 2010, с. 51-52). Звучит, как если бы долг был вездесущим общественным отношением. «Не сможет выжить» – совсем другое дело. Здесь ценность хлеба насущного близка стоимости, если бы хлеб насущный опосредовал обмен как первая после воздуха и воды, но удовлетворяемая рукотворно потребность. И без обмена человек не сможет выжить, если это действительно обмен. В этом политико-экономическая общественность человека, становящаяся существенно понятнее, если бы потребность в хлебе насущном оборачивалась то ценностью, то стоимостью в зависимости от содержания действия — производство ли это, обмен или потребление и воспроизводство.
Каждый прожитый нами год конечно богат событиями, но упомянутая Маргарет Этвуд легенда о том, что святой Николай (Санта-Клаус) «... 25 декабря по печной трубе проникает в жилище с мешком всякой всячины, позаимствованной из ломбардов» как и то, что в «... XIX веке бытовало выражение «старик Ник», так было принято называть дьявола, а это выражение напрямую связано со святым Николаем … Кроме того глагол «to nick» имеет сленговое значение «украсть»» (Этвуд, 2010, с. 55) наверное недвусмысленно указывает на некий перебор с ломбардным кредитом, а то и на сокрытие дьявольской вуалью многозначности пути к хлебу насущному. В русской же традиции образ святого Николая обращает нас ещё к более древней традиции языческого мифа о Велесе — покровителе пахарей, торговцев, поэтов и мудрецов и противостоящего некоторой неведомой силой дружиннику Перуну. Сила та неведомая в слове заключена и, будучи противостоящей власти оружия и установления, похищающей урожай, представляется властью чертовщиной мира невидимого, сверхъестественного. Слово оказывается сильнее оружия. Оно вообще в каком-то другом измерении действует, ибо, если в значении своем правильно скомпановано со значениями других слов, становится действующей причиной даже в мысли - запускается определенная последовательность действий. Это показано А. С. Пушкиным в стихотворении «Песнь о вещем Олеге»:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из тёмного леса навстречу ему
Идёт вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землёю?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмёшь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово моё:
Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твоё;
Твой щит на вратах Цареграда:
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы…
Под грозной бронёй ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего…
Но примешь ты смерть от коня своего.
Олег усмехнулся – однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчанье, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твоё позлащенное стремя.
Прощай, утешайся – да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня!
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конём отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне весёлом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана…
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
«А где мой товарищ? – промолвил Олег. —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? Всё так же ль легок его бег?
Всё тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твоё предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят – на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалёкой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мёртвой главы гробовая змея
Шипя между тем выползала;
Как чёрная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
В. М. Васнецов «Встреча Олега с кудесником», 1899 год
В англоязычной классической литературе, как показывает Маргарет Этвуд, множество долговых сюжетов. Эта культура наряду с политической экономией буквально пронизана этими сюжетами вплоть до психологии и психиатрии. А психология сегодня претендует на универсальность объяснения человеческого поведения.
Например, в романе «Дьявол и Том Уокер» Вашингтона Ирвинга мистер Уокер заключил дьявольскую сделку, став ростовщиком в Бостоне: «... после того, как вами белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов, кроме того я - покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний. - В итоге, если не ошибаюсь, - бесстрашно заметил Том, - вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой» (Этвуд, 2010, с. 88-89).
Уильям Теккерей в «Ярмарке тщеславия» - книге про игру «попробуй получи с меня» «... очень подробно описывает состояние финансов в семействе Кроули. Бекки и Родон очаровывали торговцев своими изысканными манерами и социальным положением, после чего те продавали им в кредит все что угодно, не получив обещанной платы … Теккерей замечает: … Когда мы читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил головы ливрейным лакеям … Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он отправит туда немало других человеческих душ» (Этвуд, 2010, с. 97-98).
«Тема долгов воистину вездесуща, трудно остановиться на чем-нибудь определенном. Может, нам родиться в долговой тюрьме, как, например, крошка Доррит у Диккенса? Или испытать на себе все последствия безрассудных долгов, когда, как в «Хижине дяди Тома», приходится продавать людей, чтобы заплатить по счетам?» (Этвуд, 2010, с. 100-101) (10).
«Именно мельник-мошенник фигурирует в «Рассказе мажордома» Чосера» (Этвуд, 2010, с. 107) (11), где мельник, укравший половину мешка муки у давших зерно на помол, поплатился совращением жены и дочери в оплату своего долга, образованного кражей. «Мельница на Флоссе» Джордж Элиот, как пишет Маргарет Этвуд, это не протофеменистская история, а история долгов мистера Тэлливера, т.к. именно долг является движущей силой всего романа (Этвуд, 2010, с. 110).
Когда слышишь про «правила игры», понимаешь, что игры то две - имущество и жизнь человеческая, которые связаны. И, похоже, связаны кражей. В этой части Маргарет Этвуд обращается к американскому психологу и психиатру Эрику Берну, т.к. он, по её мнению, рассматривал различные варианты игры «должник» (Этвуд, 2010, с. 114). Догматика ли этому виной или одна из возможных аксиоматик, выглядящая как догматика?
«Наше мышление нередко попадает в беду. Язык наш – враг наш. Почти за каждым высказываемым или воспринимаемым словом таится, как в засаде, омонимия. Мысля, и в особенности выражая свои мысли, мы других не можем обеспечить от ошибок понимания, а сами впадаем в ошибки выражения. Среди этого рода ошибок выделяется своею парадоксальностью одна: имея дело с омонимами, начинают искать их общее значение или общий источник. Психологически или лингвистически, может быть, такой вопрос не лишен интереса, но логически он парадоксален. Логически обобщение допускается, как подведение под один род видов, естественно, обозначенных разными именами. Но как понимать обобщение, подводящее разные, но одинаково именуемые вещи под один род? Омонимы не должны быть обобщаемы, а должны быть различаемы и детерминируемы; значение каждого имени должно строго отграничиваться; значение, на которое мы обращаем внимание, должно быть выделено и строго фиксировано», - писал в начале XX века русский философ Г. Г. Шпет (Шпет, 1916, с. 156). Смешивание разного, одинаково называемого обменом как методологический ход вольно или невольно оказался востребован в английской политической экономии и её аксиоматике. Мысленные построения о долге и проценте, когда-то далёкие от природы, а теперь и противостоящие ей, стали реальностью, причём утвержденной государственными установлениями в праве. Реальность изучалась политико-экономически, в т.ч. в университетах, имеющих те же основания, что и ростовщичество. И как же на этом глобусе Европы могли произойти природосообразные изменения в аксиомах политической экономии, которые выглядят как догмы?
Чем дольше на восток от Европы, тем меньше в литературе ощущается сокрытие назначения мельницы и хлеба насущного как исключительного дьявольского инструмента получения богатства.
У карелов и финнов, в прежние времена подданных Российской империи, в их эпосе «Калевала», в котором устроитель земли и сеятель зерна, а также маг и чародей Вяйнямёйнен вместе с кузнецом и охотником отбирает у сил мрака и зла мельницу Сампо, которая сама подобно рогу изобилия дает достаток в виде муки, соли и золота.
Молвит верный Вяйнямёйнен,
Ильмаринена пытает:
«Ильмаринен, брат мой милый,
Вековечный ты кователь,
Что же, выковал ты Сампо,
Изукрасил ли ты крышку?»
Отвечает Ильмаринен,
Молвит сам искусный мастер:
«Сампо новое уж мелет.
Крышка пестрая готова:
И с рассвета мелет меру,
Мелет меру на потребу,
А другую — для продажи,
Третью меру на пирушки»
(Калевала: карело-финский народный эпос. Руна десятая).
Вяйнямёйнен не только божественного происхождения, но и действует не силой, а словом и музыкой.
Роберт Экман «Вяйнямёйнен», 1866 год
Примечательно, что родившийся в селе, называемом ныне Торфяновкой (12), финский скульптор Йоханнес Таканен создал статую Вяйнямёйнена в выборгском парке Монрепо, а воссоздатель «Калевалы» Элиас Лённрот был избран почётным академиком Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук , как и воссоздатель эстонского эпоса «Калевипоэг» Фридрих Крейцвальд был удостоен Императорской Санкт-Петербургской Академией Наук Демидовской премии. В этой связи небесный план Санкт-Петербурга ещё ждёт своего открытия людям.
Символично, что картина финского художника Аксели Галлен-Каллела «Защита Сампо» напоминает картину И. Я. Билибина «Кащей Бессмертный».
Аксели Галлен-Каллела «Защита Сампо», 1896 год
И. Я. Билибин «Кащей Бессмертный», 1901 год
Хлеб, соль всегда были ценностями в России, Украине, Белоруссии, Литве, Польше, в т.ч. и валютными, да и не только там. И только «царь Кащей над златом чахнет» (13). Этот сказочный образ подсказывает радикальное решение, ибо согласно опере Н. А. Римского-Корсакова «Кащей Бессмертный» смерть Кащея запрятана в слезе его дочери, а любовь вызвала слезу и ... конец Кащея и его царства, свет и волю. Любовь сильнее нелюбви.
В. М. Васнецов «Кащей Бессмертный», 1917 — 1926 годы
Такое решение не сродни дискуссии о справедливой мере процента и надгосударственной институализации такой «справедливости» или сколько у процента «природ», «ипостасей» и «лиц», если уместна аналогия Халкидонскому Собору (14), приведшему к распаду Римской империи. Ибо распад неизбежен вследствие растягивающего время и пространство процента, сокрываюшего также от нас другое понимание обмена.
----------
1. От Иоанна 1,2.
2. От Иоанна 3,5.
3. «АКСИОМА, -ы, ж. 1. Исходное положение, принимаемое без доказательств и лежащее в основе доказательств истинности других положений (спец.). 2. Положение, принимаемое без доказательств (книжн.)». (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с 21.).
4. В русском языке есть два слова «ДОЛГ». Первое употребляется для обозначения гражданского долга, долга службы, честно выполняющего свои обязанности человека, почтение памяти умершего, первоочередность. Второе употребляется для обозначения взятого взаймы (преимущественно денег), неоплатного долга как бесконечной благодарности, возможности отплатить тем же самым. (Там же, с. 173).
5. Фразеологический словарь русского языка: [Св. 4000 слов. ст.] / Сост. Л. А. Войнова и др.; под ред. А.И. Молоткова. – 5-е изд., стер. – СПб.: Вариант, 1994. – 544 с., с. 140.
6. ДОЛГ — то же, что ОБЯЗАННОСТЬ, которая есть круг действий, возложенных на кого-нибудь и безусловных для выполнения (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с. 173, 442.) - суть многозначная модель управления государством, становящаяся однозначной, если светское государство опирается на центральный банк.
7. Речь о Фоме Аквинском.
8. ПРОГРЕСС (Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеол. выражений / Рос. акад. наук. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. – 4-е изд., доп. – М: Азбуковник, 1999. – 944 с., с. 608.).
9. Слова с камня на картине В. М. Васнецова «Витязь на распутье».
10. Речь о романе против рабовладения Гарриет Бичер-Стоу.
11. Образ мельника-мошенника обусловлен, как объясняет Маргарет Этвуд, в фольклоре Старого и Нового Света природой профессии, которая состоит в переработке и, следовательно, есть возможность украсть часть сырья, тогда как собственный трудовой вклад человека такой профессии в конечном продукте оценить практически невозможно.
12. Пограничный переход из России в Финляндию по дороге на Хельсинки.
13. А. С. Пушкин «Руслан и Людмила», Посвящение.
14. Четвёртый Вселенский Собор 451 года, признаваемый православием, католицизмом, англиканством и лютеранством.
No comments:
Post a Comment