Мерзость ли рука дающая на фоне системного унижения?
Сегодня сделал доброе дело, т.е. сделал так, что В. В. Познер, у которого сегодня творческий вечер в Филармонии, получил письмо ровесника, который в этом письме сделал зарисовку о семье Познеров в 1948 году в Карлсхорсте (Германия). Г-н Познер тогда по-русски еще не говорил. Видимо эта зарисовка была изложена такими словами, что г-н Познер тотчас позвонил по указанному в письме телефону и с живостью подтвердил все написанное. Автору письма было приятно за свою память, о чем он меня оперативно и уведомил. Я тоже был рад, что цвет слов устойчив во времени ...
Не будучи поклонником талантов г-на Познера, все же думаю люди могут находить человеческое измерение несмотря на те или иные несовпадения взглядов. Если не считают себя выше других, не берут на себя чрезмерность говорить другим - если Вы патриот.
Прецеденты возвышения а то и возвеличивания одних людей над другими отвратительны. За счет системного унижения, ломки, доведения до отчаяния, а потом "чудес" высочайшего личного внимания.
Прочитал у г-на Старикова в "Два взгляда на «Геополитику» или о том, как Сталин Булгакову помогал":
"Я в своей книге «Сталин. Вспоминаем вместе» целую главу посвятил отношениям Сталина и деятелей культуры. А потому сейчас просто приведу фрагмент оттуда О Сталине и Булгакове. Сталин ходил на пьесу «Белая гвардия» Булгакова около десяти раз! И очень ее любил. Смотрел другие пьесы неоднократно.
«В декабре 1928 года тогдашние борцы за чистоту рядов (члены объединения «Пролетарский театр») написали, так называемое, «революционное письмо» руководству страны: «Уважаемый товарищ Сталин!..Как расценивать фактическое «наибольшее благоприятствование» наиболее реакционным авторам вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы; притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих в лучшем случае на среднем уровне)?». 2 февраля 1929 года они получили сталинский ответ: «Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает».
Для ретивых блюстителей чистоты Сталин пояснял: «Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда». Потому что благодаря Булгакову весь мир, смотрящий эту пьесу, убеждается, что «даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным…».[1]Несмотря на то, что Сталин высказался в поддержку Булгакова, гонения на писателя со стороны «коллег» продолжились – к июлю 1929 года его пьесы перестали идти во всех советских театрах. Михаил Булгаков оказался фактически без средств к существованию. Находясь в отчаянном положении, 28 марта 1930 года писатель пишет письмо Советскому правительству. В нем он характеризует свое положение словами “ныне я уничтожен”, “вещи мои безнадежны”, “невозможность писать, равносильна для меня погребению заживо”.
В конце своего письма, которое является просто криком отчаяния, писатель просит отпустить его за границу, раз на Родине он не нужен, и не востребован…
И тогда Сталин поступает нетрадиционно для того времени. Он не вызывает Булгакова к себе, не поручает кому-либо заниматься этой проблемой. Не откладывая дело в долгий ящик, он лично звонит писателю. Звонит через 4 дня после смерти Маяковского – 18 апреля 1930 года. Глава страны звонит гонимому писателю, с которым он не знаком и никогда не виделся.
«... – Михаил Афанасьевич Булгаков?
– Да, да.
– Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
– Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом.
– Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков .
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный
ответ иметь… А, может быть, правда – Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень
надоели?
(М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса – да он и звонка вообще
не ожидал – что растерялся и не сразу ответил):
– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне
родины. И мне кажется, что не может.
– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
– А Вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно
встретиться, поговорить с Вами.
– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
– Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего
хорошего».
Этот звонок изменил жизнь Булгакова. Его жизнь немедленно наладилась – «борцы за чистоту пролетарского искусства» отступили. 19 апреля 1930 года Булгаков был зачислен ассистентом-режиссером во МХАТ. Его пьесы опять пошли на сценах театров, у него появились новые заказы, ему дали разрешение на выезд за границу. У Михаила Булгакова появились деньги и его полуголодное существование закончилось. Писатель был благодарен Сталину за помощь – в одном из писем он признался: «В самое время отчаяния… мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда…».
Однако его встреча его со Сталиным, о которой они договорились, так и не состоялась. Хотя Булгаков ее очень хотел и даже написал генсеку письмо 30 мая 1931 года: «…хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти… Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой (Вы сказали: «Может быть, Вам действительно нужно ехать за границу…»), я год работал не за страх режиссером в театрах СССР…».
Что показательно – несмотря на покровительство Сталина, гонения на Булгакова вновь возобновились через некоторое время. Не был Сталин всесильным, и никто его не боялся настолько, чтобы раз и навсегда оставить в покое писателя, чьи пьесы генсек смотрит по 18 раз. Сталину приходилось что называется в ручном режиме, точечно возвращать пьесы Булгакова в репертуар театра: «По словам артиста-вахтанговца О.Леонидова, “Сталин раза два был на “Зойкиной квартире” (пьеса Булгакова. – Ред.). Говорил с акцентом: хорошая пьеса! Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса, ничего дурного не вижу”. В феврале 1932 года Сталин смотрел постановку пьесы А.Н. Афиногенова “Страх”, которая ему не понравилась. “… В разговоре с представителями театра он заметил: “Вот у вас хорошая пьеса “Дни Турбиных” – почему она не идет?” Ему смущенно ответили, что она запрещена. “Вздор, – возразил он, – хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте”. И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку…».
Любой, кто начнет изучать жизнь Булгакова, увидит, что Сталин сыграл в ней исключительно положительную роль. Помогал, читал, уважал. Не гнушался позвонить первым и протянуть руку помощи. Это увидит любой, кто начнет изучать жизнь Булгакова.
Кроме «независимых журналистов». Они же знают, что Сталин был плохой, во всем и всегда виновата Россия, а США – это «Империя добра»."
Слова есть, но есть ли у них цвет, вкус и запах? Таковы эстетические устои политики? И этические? Для кого это? Для поколения ЕГЭ?
Характерно описание бонусов - дали писателю то, дали сё. У писателя главное то было. А что было у отбирателей-давателей в писательском отношении? Занудные статьи про классовую борьбу на основе английской политэкономии и доносов? Не выглядит ли рука дающая на фоне системного унижения мерзостью? Не будет ли рука эта милостыню на паперти просить, взывая к человеколюбию?
Михаил Афанасьевич Булгаков скончался через 10 лет в возрасте 48 лет. Не верьте, что глумление системы его смерть не ускорило.
Процитирую цветной образ о предвоенной Орловщине автора выше названного письма г-ну Познеру:
Ливны. .
Память детства.
Помню сад цветущей вишни,
Яблонь свадебный наряд,
Гул пчелиный в кроне липы,
И акации плеяд.
А в саду, в кустах сирени,
Всё, пытаясь разглядеть
Птичку серую, чьи трели
На всю жизнь сумел сберечь.
В шалаше на свежем сене,
Переждав палящий зной,
Услыхать зовущий голос,
На обед спешить домой.
В русской печке на загнётке,
Чугунок на таганке,
Крынка с пенкою хрустящей,
На топлёном молоке.
Чай в беседке ночью звёздной,
Самовара мягкий шум,
И жасмина тонкий запах,
Перебор гитарных струн.
Мотыльков, на свет летящих,
Грустным взглядом провожать,
Почему они избрали,
Жизнь нелепо так кончать?
В анфиладе комнат тает,
Пианино нежный тон,
Там «Молитву девы» мама,
Мне играет перед сном.
В сладкой дрёме утопая:
Все заботы позади,
А вдали зовут куда-то,
Паровозные гудки.
Снились мне гнедые кони,
И осенний листопад,
Будто шел я по дороге,
Возвращаясь в Ленинград
Шел я бóсым, было жарко,
Ступни нежились в пыли,
А потом поранил ногу,
За дорогой на стрени.
Помню церковь, колокольню,
Страх при входе в храм святой,
Дьяка глас, как зверь, ревущий,
Свой испуг в толпе немой.
За рекой Сосною Быстрой,
Вспоминаю слободу,
Хаты, крытые соломой -
Воробьиную мечту.
Свежий хлеб, ещё горячий,
И парное молоко,
Земляники вкус с горчинкой,
Слободское толокно.
Помню тучи грозовые,
Чёрной ватой свет застя,
Проносились над домами,
Со сплошной стеной дождя.
И зигзаги жирных молний,
Нанося удар земле,
Клич победный издавали,
Потрясая всё везде.
Помню шумные базары,
Сани - розвальни зимой,
Конь, бегущий иноходью,
Колокольчик под дугой.
Помню вечер в слободе.
Поёт «Ливенка» печально,
Колокольчиков её
Перезвон звучит хрустальный.
Что-то сжалось вдруг в груди,
Будто «Ливенка» позвала:
Подожди не уходи!
Здесь твой дом, твоё начало!
Как давно всё это было!
Но так в памяти свежо!
Потому уж детство было
Беззаботное моё!
А детство кончилось внезапно:
Из Ленинграда в сорок первом, уезжая от войны,
Надеялись укрыться с мамой в Ливнах,
Напрасно – не сбылись наши мечты.
Я помню в Ливнах сорок первый,
Жара, солдаты во дворе,
А бабушка моя их угощает квасом,
И крестит, чтоб остались живы на земле.
Слово все проясняет, его цвет, вкус и запах, а не политика, тем более демократическая ...
Калинов Мост - Дома не был
Не будучи поклонником талантов г-на Познера, все же думаю люди могут находить человеческое измерение несмотря на те или иные несовпадения взглядов. Если не считают себя выше других, не берут на себя чрезмерность говорить другим - если Вы патриот.
Прецеденты возвышения а то и возвеличивания одних людей над другими отвратительны. За счет системного унижения, ломки, доведения до отчаяния, а потом "чудес" высочайшего личного внимания.
Прочитал у г-на Старикова в "Два взгляда на «Геополитику» или о том, как Сталин Булгакову помогал":
"Я в своей книге «Сталин. Вспоминаем вместе» целую главу посвятил отношениям Сталина и деятелей культуры. А потому сейчас просто приведу фрагмент оттуда О Сталине и Булгакове. Сталин ходил на пьесу «Белая гвардия» Булгакова около десяти раз! И очень ее любил. Смотрел другие пьесы неоднократно.
«В декабре 1928 года тогдашние борцы за чистоту рядов (члены объединения «Пролетарский театр») написали, так называемое, «революционное письмо» руководству страны: «Уважаемый товарищ Сталин!..Как расценивать фактическое «наибольшее благоприятствование» наиболее реакционным авторам вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы; притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих в лучшем случае на среднем уровне)?». 2 февраля 1929 года они получили сталинский ответ: «Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает».
Для ретивых блюстителей чистоты Сталин пояснял: «Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда». Потому что благодаря Булгакову весь мир, смотрящий эту пьесу, убеждается, что «даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным…».[1]Несмотря на то, что Сталин высказался в поддержку Булгакова, гонения на писателя со стороны «коллег» продолжились – к июлю 1929 года его пьесы перестали идти во всех советских театрах. Михаил Булгаков оказался фактически без средств к существованию. Находясь в отчаянном положении, 28 марта 1930 года писатель пишет письмо Советскому правительству. В нем он характеризует свое положение словами “ныне я уничтожен”, “вещи мои безнадежны”, “невозможность писать, равносильна для меня погребению заживо”.
В конце своего письма, которое является просто криком отчаяния, писатель просит отпустить его за границу, раз на Родине он не нужен, и не востребован…
И тогда Сталин поступает нетрадиционно для того времени. Он не вызывает Булгакова к себе, не поручает кому-либо заниматься этой проблемой. Не откладывая дело в долгий ящик, он лично звонит писателю. Звонит через 4 дня после смерти Маяковского – 18 апреля 1930 года. Глава страны звонит гонимому писателю, с которым он не знаком и никогда не виделся.
«... – Михаил Афанасьевич Булгаков?
– Да, да.
– Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
– Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом.
– Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков .
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный
ответ иметь… А, может быть, правда – Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень
надоели?
(М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса – да он и звонка вообще
не ожидал – что растерялся и не сразу ответил):
– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне
родины. И мне кажется, что не может.
– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
– А Вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно
встретиться, поговорить с Вами.
– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
– Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего
хорошего».
Этот звонок изменил жизнь Булгакова. Его жизнь немедленно наладилась – «борцы за чистоту пролетарского искусства» отступили. 19 апреля 1930 года Булгаков был зачислен ассистентом-режиссером во МХАТ. Его пьесы опять пошли на сценах театров, у него появились новые заказы, ему дали разрешение на выезд за границу. У Михаила Булгакова появились деньги и его полуголодное существование закончилось. Писатель был благодарен Сталину за помощь – в одном из писем он признался: «В самое время отчаяния… мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда…».
Однако его встреча его со Сталиным, о которой они договорились, так и не состоялась. Хотя Булгаков ее очень хотел и даже написал генсеку письмо 30 мая 1931 года: «…хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти… Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой (Вы сказали: «Может быть, Вам действительно нужно ехать за границу…»), я год работал не за страх режиссером в театрах СССР…».
Что показательно – несмотря на покровительство Сталина, гонения на Булгакова вновь возобновились через некоторое время. Не был Сталин всесильным, и никто его не боялся настолько, чтобы раз и навсегда оставить в покое писателя, чьи пьесы генсек смотрит по 18 раз. Сталину приходилось что называется в ручном режиме, точечно возвращать пьесы Булгакова в репертуар театра: «По словам артиста-вахтанговца О.Леонидова, “Сталин раза два был на “Зойкиной квартире” (пьеса Булгакова. – Ред.). Говорил с акцентом: хорошая пьеса! Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса, ничего дурного не вижу”. В феврале 1932 года Сталин смотрел постановку пьесы А.Н. Афиногенова “Страх”, которая ему не понравилась. “… В разговоре с представителями театра он заметил: “Вот у вас хорошая пьеса “Дни Турбиных” – почему она не идет?” Ему смущенно ответили, что она запрещена. “Вздор, – возразил он, – хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте”. И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку…».
Любой, кто начнет изучать жизнь Булгакова, увидит, что Сталин сыграл в ней исключительно положительную роль. Помогал, читал, уважал. Не гнушался позвонить первым и протянуть руку помощи. Это увидит любой, кто начнет изучать жизнь Булгакова.
Кроме «независимых журналистов». Они же знают, что Сталин был плохой, во всем и всегда виновата Россия, а США – это «Империя добра»."
Слова есть, но есть ли у них цвет, вкус и запах? Таковы эстетические устои политики? И этические? Для кого это? Для поколения ЕГЭ?
Характерно описание бонусов - дали писателю то, дали сё. У писателя главное то было. А что было у отбирателей-давателей в писательском отношении? Занудные статьи про классовую борьбу на основе английской политэкономии и доносов? Не выглядит ли рука дающая на фоне системного унижения мерзостью? Не будет ли рука эта милостыню на паперти просить, взывая к человеколюбию?
Михаил Афанасьевич Булгаков скончался через 10 лет в возрасте 48 лет. Не верьте, что глумление системы его смерть не ускорило.
Процитирую цветной образ о предвоенной Орловщине автора выше названного письма г-ну Познеру:
Ливны. .
Память детства.
Помню сад цветущей вишни,
Яблонь свадебный наряд,
Гул пчелиный в кроне липы,
И акации плеяд.
А в саду, в кустах сирени,
Всё, пытаясь разглядеть
Птичку серую, чьи трели
На всю жизнь сумел сберечь.
В шалаше на свежем сене,
Переждав палящий зной,
Услыхать зовущий голос,
На обед спешить домой.
В русской печке на загнётке,
Чугунок на таганке,
Крынка с пенкою хрустящей,
На топлёном молоке.
Чай в беседке ночью звёздной,
Самовара мягкий шум,
И жасмина тонкий запах,
Перебор гитарных струн.
Мотыльков, на свет летящих,
Грустным взглядом провожать,
Почему они избрали,
Жизнь нелепо так кончать?
В анфиладе комнат тает,
Пианино нежный тон,
Там «Молитву девы» мама,
Мне играет перед сном.
В сладкой дрёме утопая:
Все заботы позади,
А вдали зовут куда-то,
Паровозные гудки.
Снились мне гнедые кони,
И осенний листопад,
Будто шел я по дороге,
Возвращаясь в Ленинград
Шел я бóсым, было жарко,
Ступни нежились в пыли,
А потом поранил ногу,
За дорогой на стрени.
Помню церковь, колокольню,
Страх при входе в храм святой,
Дьяка глас, как зверь, ревущий,
Свой испуг в толпе немой.
За рекой Сосною Быстрой,
Вспоминаю слободу,
Хаты, крытые соломой -
Воробьиную мечту.
Свежий хлеб, ещё горячий,
И парное молоко,
Земляники вкус с горчинкой,
Слободское толокно.
Помню тучи грозовые,
Чёрной ватой свет застя,
Проносились над домами,
Со сплошной стеной дождя.
И зигзаги жирных молний,
Нанося удар земле,
Клич победный издавали,
Потрясая всё везде.
Помню шумные базары,
Сани - розвальни зимой,
Конь, бегущий иноходью,
Колокольчик под дугой.
Помню вечер в слободе.
Поёт «Ливенка» печально,
Колокольчиков её
Перезвон звучит хрустальный.
Что-то сжалось вдруг в груди,
Будто «Ливенка» позвала:
Подожди не уходи!
Здесь твой дом, твоё начало!
Как давно всё это было!
Но так в памяти свежо!
Потому уж детство было
Беззаботное моё!
А детство кончилось внезапно:
Из Ленинграда в сорок первом, уезжая от войны,
Надеялись укрыться с мамой в Ливнах,
Напрасно – не сбылись наши мечты.
Я помню в Ливнах сорок первый,
Жара, солдаты во дворе,
А бабушка моя их угощает квасом,
И крестит, чтоб остались живы на земле.
Слово все проясняет, его цвет, вкус и запах, а не политика, тем более демократическая ...
Калинов Мост - Дома не был
No comments:
Post a Comment