Господин писатель

Из окна питерского обшарпанного двора-колодца доносилось распевное:

Я самый декадентский декадент.
Пишу стихи и не могу иначе.
Я слова грустного великий диссидент
И символ вирулентный по мне плачет.
Играю я словами как могу.
Оттенки мысли я вуалью прикрываю.
И смысла грани на лету
Скрываю я и открываю.
Дух Петербурга мне открыл
Орнаментов балконные решётки.
Я этот город не забыл
В то время когда правят в нём трещотки.

Два человека средних лет, проходя мимо и замедлив шаги, слушали невидимого им поэта.

— Трещотки или трещётки? — произнес один из них — писатель.
— За гулкостью наших шагов в этих колодцах и не разберёшь, — ответил шедший с ним собеседник.— По написанному надо смотреть. Но это ведь о нашем с Вами давнишнем споре.
— И всё-таки? — не унимался писатель.
— Каламбурит, разве не понимаете? — назидательно начал воспитательную речь собеседник. — Дурной тон.
— Да, похоже на то — трещотка музыкальный инструмент для звуков-хлопков, а трещётка — балаболка. В сущности, какое слово ни возьми, смысл действия — славить … А «правят» — как по-болгарски «какво правиш», то есть «что делаешь» … Действие, действие .., — задумчиво произнёс писатель.
— В Петербурге как всегда правит восхваление? Так ли? — повернув голову к собеседнику спросил он.
— Не обращайте внимания. И, кстати, выкиньте из головы этот декаданс, символизм Ваш, намёки. Вы же можете мыслить чётко. Вот и выражайте свои мысли соответственно. И поймут Вас, и примут, если угодно. А то зациклились на своём метафоро-аллегорическом языке … Не нагружайте народ. Это сейчас не модно, да и сословия подходящего для Ваших произведений нет. Ну … Почти нет. И потом, какая эстетика может родиться в этих заплёванных подворотнях?
— Я сам, можно сказать, в таком месте родился. — задумчиво и глядя себе под ноги произнёс писатель.
— Вы же прекрасно знаете, что ясность и чёткость я даже пробовал формализовать небезуспешно через определение вирусов текста. Но нет спроса на ясность и чёткость. — добавил он.
— Перестаньте, батенька. Ещё рыночником себя назовите. Спроса … Речь о том, что художественная картина мира, неважно, отражаемая или сконструированная, должна быть без искажений в кривизне слов. Вот и определяйте понятия в своих произведениях. Народ должен понимать действия. Пусть лишь изречённые, но действия. Понимаете? Дей-стви-я! А это Ваше как бы подвести читателя к определённому восприятию индеректно, что ли … Нет, конечно, небезынтересно, но сложно, сложно. И не каждому дано понять. Ум то сейчас у кого остался? — семенил рядом собеседник.

Колодец сменился другим проходным колодцем.

— Ну, предположим, — произнес писатель. — Но не поставит ли реализм в Вашем понимании крест на миниатюрах, если закрывать подводящие пробелы смысла подробностями? Текста ведь добавится изрядно.
— Да и ладно. Дались Вам эти миниатюры. Они, между прочим, тщательности в этих самых подробностях и требуют. Но дело даже не в этом. Вот поэт из окна заявил: «Я слова грустного великий диссидент». Так и хочется сказать «слова гнусного». Это все отбросы общества. Нечем там восхищаться. Поймите же Вы! И Вам там не место! — восклицал собеседник. — Почва у нас другая. И вообще, пойдёмте ка пообедаем лучше.
— А как же отнесение к декадентам, например, Виктора Гюго, Эдгара По даже? — продолжил писатель. — Да и по лицам многих отнести их к отбросам по меньшей мере это преувеличение.
— Это всё споры в их среде, которой уже нет и точка. Вот когда на Ваше творчество печати начнут разные ставить это одно. Но сами то не лезьте в эту клоаку! — выходил из себя собеседник.
— Вот и я говорю, что из символистов мне больше нравится Салтыков-Щедрин, — лукаво улыбнулся собеседнику писатель. — Про генерала Крокодилова в «Либерале» с его идеалом кутузки каково!?
— Да ну Вас, господин писатель, — устало произнёс собеседник.

Небольшой питерский ресторанчик гостеприимно распахнул перед ними двери и, как водится в таких заведениях, оставил в тайне продолжение разговора.